Дудочка

Люди посмеиваются. Кто с любопытством, кто с одобрением поглядывают на него, добровольца-кондуктора. Те, кто видит Славика впервые, тихонько спрашивают близ стоящих: “Это что за малый? Он, случайно, не того?..”.
Не получив ответа или понимающе восприняв ответный укоряющий взгляд - что, дескать, сам не видишь? - такой человек умолкает, больше с вопросами не суётся. Лишь исподволь, с жадным пристрастием зыркает на несуетливого, подросткового сложения трубача, одетого в клетчатую рубашечку и серый пиджачок, выбивающийся из отворотов старенького, не раз, видать, уже перелицованного, не понять какого фасона пальто.
Славику совершенно безразлично, кто там и как его разглядывает. Лишь бы не мешали работать, как это делают порой злые пацаны, выхватывая у него из рук дудочку, обзывая “Сявка - козявка”, дёргая за рукава.
Небольшие, чуть припухшие серые глазёнки Славика, малость косящие к переносице, устремлены строго по курсу автобуса. Перед каждым его торможением у остановки Славик быстро облизывает губя, внятно трубит ему одному понятный сигнал и по-дикторски, с чувством объявляет: “Предприятие тюрьма. Следующая остановка - ТЭЦ”.
Славика охотно берут с собой на маршрут шофёры всех автобусов. Знают - он насмешит любого ворчуна своей комичной невозмутимостью, чем заглушит попытку поскандалить. Он ни одну остановку не пропустит, освободив водителя от роли объявлялы. Чем плохо шофёру! Приплата за применение микрофона идёт, а вещанием занимается Славик. Да так старательно, всю душу вкладывает.
- Пам-пам-пу! Предприятие теплоэлектроцентраль. Следующая конечная остановка - троллейбусное депо. Не забывайте свои вещи!
Зимой Славик ходит в валенках с наваренными на них до щиколоток неснимаемыми галошами. Такая обувь называется чуни. Никто в городе давно уже ничего подобного не носит: рождением своим чуни обязаны первым послевоенным пятилеткам, когда люди думали не о моде, а о том, лишь бы как-нибудь прикрыть босоту свою, голь.
Славика мода и сейчас, в период после развитого социализма, ничуть не заботит. Он хорошо знает, что эти чуни склеил и сам натянул ему на серые, всегда тёпленькие и удобные валенки сосед - неразговорчивый седой армянин дядя Симон Пирумов, у которого жена тётя Лиля, три дочери - Анжела, Эльвира и Аня, да сын Алик.
Когда этот Алик был совсем мальчишкой, он частенько досаждал Славику тычками, толчками, поддразниваниями. Повзрослел - обижать перестал. Но и слова доброго не скажет. Проходит, как мимо мумии, словно не замечает.
Ну и ладно. Мало ли у кого какой характер. Другие люди найдутся сказать тёплое слово. Всегда улыбается Славику, сияя золотыми зубами, красивая, как актриса, Алика мама, тётя Лиля. Толстая, привлекательная женщина с чёрными густыми волосами, забранными в пышный пучок, всегда блестящими глазами и нежными пухлыми губами. Она как-то выговаривала Славику, чтобы он не звал её тётей, потому что она старше его всего на пять лет.
В каком году это было, Славику не дано запомнить, помнит лишь, что стояло очень жаркое лето, и люди говорили “засуха”, Славик совсем неожиданно увидел тётю Лилю совершенно голой. Она мылась у себя на веранде, стоя в большом эмалированном тазу и поливая на плечи из широкого керамического кувшина.
Дом-то их, хотя и двухэтажный, и стоит в центре города, а постройки старой, без удобств, если не считать газовые плиты. Но они ведь зимой не согреют. Дом давно подлежит сносу. Но, как проговорился в застолье у Пирумовых специально приглашённый к ним на ужин управдом, в жилтресте не торопятся, ждут пока перемрут здесь старики, чтобы меньше выделять потом квартир после сноса.
Славику трудно вникнуть в суть этих рассуждений. А мамы, которая могла бы всё трудное рассказать легко и просто, уже нет рядом.
Стариков, точнее, старух своих дворовых, он всех знает. Ещё бы! Сорок с хвостиком лет живёт тут, на одном месте, как же их не знать? Эти женщины, когда-то шумливые, порой скандальные в отношениях между собой, теперь всё реже и реже выходят из своих квартир. Оживают они только тогда, когда вдруг навещают их родненькие сыновья или дочери, в основном, Славика ровесники. Приезжают сюда эти чадушки из дальних городов и весей ненадолго.
Побродят день-другой по родимым улицам и переулкам, навестят оставшихся тут друзей и вскоре начинают томиться, скучать. Их ждут свои семьи, дети, свои увлечения, новые интересы. Редко-редко, кто проводит тут месячный отпуск “от” и “до”, разве что летом. А уж зимой и на аркане сюда никого не затащишь.
Перед отъездом они - взрослые уже дяди и тёти - находят Славика, похлопывают его по плечу, говорят добрые слова. И, смущённо протягивая кто красненькую сторублёвку, кто баночку кофейного порошка или коробку конфет, неловко заглядывая в глаза, просят: “Слав! Я там дровишек заготовил, но, сам понимаешь, не на всю зиму. Заглядывай к моей, насчёт уголька или водички. За мной не заржавеет”.
Как сговорились, все говорят одинаково или почти одинаково. Да Славику ничего от них не надо, никаких подарков. Он и за так, без оплаты, по давней привычке возьмёт бабушкам молока в магазине да по батончику беленького, кому карамелек, кому сахар, а к вечеру принесёт каждой из соседнего двора по ведёрку воды. Не погнушается Славик вынести помойное ведро в сливную яму, а на обратном пути насыпать в другое, оставленное у сарая ведёрко угля да сверху, под самую дужку поленьев на растопку подложить.
Ключи от всех сараев и погребов Славику тут доверяют без раздумий: да он скорее умрёт, чем что-то потеряет, уж не говоря о том, что себе чего присмотрит.
Единственное условие - Славик стареньких своих “пациенток” проведывает только днём. По утрам у него самая работа: нужно точно по предприятиям отправить на автобусах тысячи людей, иначе не загудят станки на заводах и фабриках, о чём страшно даже подумать. Нужно освободить от очередей все остановки, а это не так-то просто. Лишь часам к одиннадцати иссякает людской поток. Тогда только, успокоившись, Славик может приняться за бытовые, хозяйственные дела в родном доме.
Своеобразный ритуал тут сложился давно, прочно и не нарушается ни обстоятельствами, ни временем.
Быстрая, моторная тётя Ганна (её все зовут Галя) зычно, едва завидя Славика, шаркающего валенками в глубине двора, первая зовёт его к себе. И кричит при этом так, как некогда кричала своему Грише:
- Славка, хлопче, иды швыдче! Я ж тоби вже борща наварыла, густого, з фасоллю, як ты любиш. Мый руки, сидай.
Славик там же, в коридорчике, на веранде, споласкивает под дребезжащим рукомойником ладошки. В кухоньке, скинув пальтишко под ноги, умащивается с краешка обеденного стола и, шумно прихлёбывая огненный, багрово-томатный борщ, выслушивает наказы соседки, послушно кивая головой.
- Сьогодни, Славка, ты мени тильки на почту сходыш, знов шось-таке Оксанка прислала. Ось кладу квиток на посылку, бачиш? Не загубы, дывысь!
Насчёт потери извещения тётя Галя предупреждает, конечно, зря. Она и сама понимает это. Но что поделаешь - привычка наставлять, поучать, приказывать у неё - вторая натура. Злые языки потому и утверждали, что её Фёдор раньше времени слёг в могилу от жениной, дескать, неистребимой привычки командовать.
Для Славика, однако, тётя Галя, как и все соседи, добрая. Вот она опять наливает ему полный стакан сладкого, с ягодами компота. Да разве тут можно за что-то сердиться? Славик в еде, как и в работе, безотказен, но не толстеет ничуть, всегда поджар, как мальчишка. Кто ему может дать сорок лет?
Да при таком юношеском аппетите он бы выпил не два, а двенадцать стаканов прекрасного компота из сухофруктов. Но пора и честь знать, как говаривала его мама. Дела не отложишь ведь на потом.
Притащив с почтамта тёте Гале увесистую посылку, которую она предпочитает вскрыть сама, без посторонней помощи, Славик отправляется к другим своим подопечным. Сначала - к суетливой, не понять сразу - обрадованной или раздосадованной его приходом Иде Яковлевне. Погремев замками и запорами, Яковлевна с порога встречает Славика привычным вопросом, чуть ли не укором:
- Что? Уже нахлебался борща у этой Ганки?
Она дальше ничего не договаривает, лишь скептически кивает маленькой, аккуратно причёсанной головкой в сторону квартиры Ганны Музыченко, её давнишней неприятельницы. И с капелькой надменности во взоре поджимает всегда свежеподкрашенные губы.
Что может ответить Славик, слабо воспринимающий иро-нический подтекст сказанного? Поел он у тёти Гали, конечно. Спасибо, не голодный. Славик подсаживается к холодной пока печке и принимается отщипывать от полена лучины на растопку. Заодно слушает, но не вслушивается в то, о чём говорит Ида Яковлевна.
А ей и не нужны его ответы. Пожилой женщине, одинокой в давно пустующей квартире - хорошо обставленной, тщательно прибранной, но такой пугающе скучной - просто необходима живая душа, хотя бы единственная ещё живая душа в нагоняющем тоску доме. Кому нужна такая жилплощадь, где не звучат человеческие голоса, где зимой отмечаешь только утро и вечер, и никто к тебе за целый день не заходит. Так пусть уж молчит, молчит да слушает её хотя бы этот Славик, несчастный с момента появления на свет, но такой преданный людям человек. Слабоумный он для врачей, а соседям - человек! Дай Бог в каждом доме иметь такого доброго человека.
Но Ида Яковлевна не говорит обо всём этом вслух. Она говорит о другом.
- Ха! Оказывается, бедный мальчик ещё вынужден был тащить посылку этой красавице. Вы видели королеву? Сама Ган¬ка сходить два переулка до почты не в силах. Скажите, какая царица! И горсть орехов не могла дать мальчику за труды. Ах, готт уништарке! Боже всесильный! А ты не видел, Славик, что ей Оксанка прислала?
Славику все эти сочувствия, как и эмоции вообще, нужны как зайцу зонтик. Но не перебивать же старших, пусть себе говорит. Он больше озабочен тем, что плохо тянет сегодня топка, хотя и поддувало от золы очистил, и шибер вытащил до отказа. Наверное, всё же, дымоход нужно прошуровать, как следует. Там уже и струйке дыма не пробиться меж наслоений накопившейся столетней копоти. Но как об этом сказать Яковлевне, панически боящейся всяких ремонтов и перемен? Сразу разволнуется, начнёт на чём свет стоит ругать домоуправление.
- Ха, Оксанка, - не унимается тем временем Яковлевна. - Я знаю эту Оксанку, как облупленную. Таких Оксанок поискать, на что она способна.
Выговаривая какие-то давнишние обиды или воспоминания, соседка не забывает сновать от стола к холодильнику, а оттуда - к газовой плите и вновь к кухонному столику, сервируя чашечку к чашечке, блюдечко к блюдечку. А как иначе? Стол всегда должен радовать глаз. Уж в этом доме принимали таких гостей! Покойному хозяину, земля ему пухом, незабвенному Борису не в чем упрекнуть свою жену и на том свете.
- Оксанка! Оксанка та ещё партизанка, - приборматывает последние, кажется, аккорды Ида Яковлевна, избавляясь от фартука и вытаскивая из шкатулочки карандашик помады.
- Мишка, подлец, точно приводил эту Оксанку в мой дом,
когда мы с Борисом отдыхали в Ялте. Думал, сынок родной, его мамочка ничего об этом не узнает.
Ха? А зачем тогда соседи, которые всё видят и всё знают? Как бы ты, Мишенька, не прятал на дно корзины те простыни, маме много не надо, чтобы понять что, зачем и почему...
Печка после затяжного молчания бухает вдруг отчаянным выхлопом и принимается петь горячо, многозвучно, под стать беспокойному говору своей хозяйки.
Славик, довольный маленькой победой, поднимается с табуреточки, идёт мыть руки. Это же будет конец света, уйди он, не разделив трапезы с Яковлевной. Но, предвкушая этот миг, он ещё и ещё разок озабоченно поглядывает на рдеющие малиновыми бликами кружки плиты. Специальной щёточкой, похожей на гусиное крыло, смахивает в совочек пыль с чугунного зеркала и ставит на него чайник.
Ида Яковлевна, задумчиво наблюдая за всеми этими манипуляциями, думает о своём.
Если Мишеньке, сыночку дорогому, уже сорок три, то и его ровеснице Оксанке столько же. Обожди, обожди! Мы с Борисом въехали в этот дом через два года после войны. Ганна с Фёдором переехала почти одновременно, уже беременная. Выходит?
Да, правильно! Выходит, Ольга - Славика мама бедная, после фронтовых ран и контузий отлежавшись в госпитале, приехала сюда ещё через год. И Славик у неё родился годом позже Мишки и Оксанки? Ах, сколько мук вызвали его роды! Ольга пусть была не врач, а военфельдшер, но всё равно знала же, что её может ждать! А решила-таки рожать. Кому на радость? Па¬почке? Папочка - подлец, умотал отсюда так скоропалительно, что его и в лицо никто не успел запомнить. Благо, двор, ещё сплочённый общей военной бедой, не дал пропасть ни Ольге, ни её бедному дитяти, помогли выкормить. Золотой вырос мальчишка, одна доброта. Но лишил Бог парня нормального разума. А, может, проклял кто из врагов? А фир копф але цорес, на их руки и ноги! Ах, Ольга, Ольга, ах, цорес, цорес, такое горе, - покачивает головой в такт своим думам Ида Яковлевна.
- Ну что, Славочка, по-моему, сегодня горит прекрасно, - зовёт к столу своего помощника Яковлевна. - И никого мы приглашать из этого ЖЭКа не будем, ты согласен? Что мне толку от их визитов - покушают, выпьют, наобещают и скроются. Не-ет! Будь жив Борис, он бы знал куда написать анонимку, такую, чтобы всё начальство города сбежалось. А я... Кто я им теперь?
Славик, неумело тыкая вилкой в винегрет (ложкой бы сподруч-нее!), согласно кивает головой, понимая, что от него ждут утвердительного ответа.
- Ничего, Славочка! Я тебе слово даю, приедет из Москвы наш Миша, он найдёт управу на любого бюрократа. Пока ещё доктор наук из секретного учреждения в этой стране что-то значит!
Накормив Славика и сама поклевав рядом с ним какие-то крохи, Ида Яковлевна, как обычно, на прощание просит его записать или запомнить, какие лекарства от гипертонии - болезни-то у них с Ганной одинаковые - берёт он в аптеке для Музыченко. Всё Иде Яковлевне кажется, что благодаря богатым Оксаниным посылкам, присылаемым из Москвы, где служит её муж-офицер, врачиха лечит Ганну лучше, чем её.
И Славик вновь утвердительно кивает, чтобы через две минуты, едва выйдя за порог, тут же забыть эти просьбы (они просто не держатся в его памяти).
Не заходя к себе, он отправляется на последний маршрут - к Филимоновне. Но, не дойдя десяток шагов до её дверей, останавливается в нерешительности. А там, у обитой выцветшей и вылинявшей клеёнкой двери квартиры номер шесть, уже снуют несколько старушек, все в чёрном. Они то и дело крестятся и тихо переговариваются между собой, повторяя ранее не слышанное им слово “усопшая”.
Бабульки тут сами знают, что делать, его не зовут. И, потоптавшись ещё какое-то время у квартиры Филимоновны, где средь бела дня окна почему-то остаются задёрнутыми занавесочками, Славик решает идти к себе домой. Тем более, что и показавшаяся в проёме заплаканная тётя Галя машет рукой: “Иди, мол, иди к себе!”.
В сознании Славика не укладывается тот факт, что навсегда те-перь потеряна ласковая Филимоновна, сколько раз перешивавшая ему пиджаки и рубашки, одариваемые с чужого плеча. Она весь двор обшивала, как ателье. Что же теперь будет? Пожилой сын совсем старенькой Филимоновны уважительно ведёт навстречу Славику батюшку - надо посторониться. И вообще нечего тут стоять, глазеть, коль не зовут.
Славик отправляется к себе, на второй этаж. Проходя мимо за-стеклённой веранды Пирумовых, он украдкой поглядывает на хорошо промытые стёкла: нет ли там кого за ними? Перед глазами его предстаёт во весь рост купающаяся тётя Лиля, в притягательных складках на толстом животе, с блестящей от воды грудью...
Тётя Лиля, встретив тогда оторопелый взгляд Славика, не прикрылась ни кувшином, ни полотенцем, даже не ойкнула. Только покачала укоризненно головой на свою промашку. И лукаво-кокетливо погрозила Славе пальчиком - а-ну, не заглядывайся!
Как же потом жгло и томило его весь день и всю ночь неведомое прежде томление. И кому он мог рассказать о своих чувствах? Так и носит в себе.
Славик с тех пор, как истаяла мама, не очень любит домаш¬нее прежде казавшееся таким уютным жилище. Его знобит от плотной тишины, обволакивающей все предметы, всё кругом.
То ли дело рабочий автобус с вечным криком, шумом, шу-точками, давкой. Уж там-то никак не соскучишься.
Эх, ну, ладно! Сейчас надо затопить и у себя пустую пока печурку, отзывчивую на первую же охапку дров. А потом, как учила мама, поставить валенки на деревянную подставку, ближе к духовке. Только не совсем близко, чтобы не попал сюда ненароком порой выскакивающий из грубки раскалённый уголёк.
Натянув домашнюю рубашку, Славик моет под рукомойником руки, потом бережно достаёт из холодильничка “Саратов”, подаренного Идой Яковлевной, три лекарства в красной, жёлтой и синей упаковочках. Раньше тут лежали мамины таблетки, принимая которые она успокаивала постоянно подрагивающие руки и не так сильно трясла головой. Теперь тут его, Славика, лекарства. Он знает, как правильно принимать таблетки: положив подальше на язык и запивая тёплой водой.
Дудочку можно до утра положить вот сюда, на подставку под маминым фотопортретом, где она, такая юная, в военной форме шутливо вскинула, чуть вывернув, ладонь к пилотке.
Что ещё? Ах, да! Нужно приоткрыть вьюшку, как всегда наставляла мама: “Лучше, сынок, пусть тепло уйдёт, чем угореть”.
Так. Радио перед сном тоже нужно выключить, нечего по утрам тревожить соседей. А свои курантские шесть часов Славик никогда не проспит, встанет точь-в-точь. Теперь быстренько под одеяло и, привалившись к тёплой от печки стенке, закрыть глаза, положив руки под щёчку. “Спи, сынок, спи, родной мой, горюшко ты моё счастливое”, - слышит Славик сквозь склеивающий его вязкой паутиной сон родной мамин голос.
В шесть утра ему этот голос уже не вспомнить. Да и какие тут могут быть воспоминания, когда нужно спешить, нужно торопиться. Ведь все предприятия города ждут людей, а трол¬лейбусы и автобусы забрать сразу всех пассажиров не в состоянии. И ему нужно сейчас быстрее лететь, помогать, чем только можно, что только зависит от Славика.
Славик быстренько натягивает на ноги высохшие за ночь валенки. Не забывает - мама всегда напоминала об этом - на¬кинуть на шею шарф, хотя правильно надевать его совсем не умеет, вечно сбивает в комок. На ходу проглатывает полстака¬на тёпленького чая из стоящего всю ночь на плите чаиника. Достаточно! Днём его соседки покормят, как следует.
Мелькает на мгновение чёрным крылом какая-то мысль - то невнятное воспоминание о потере Филимоновны. Но Славик уже скатывается по немного оледеневшим ступеням широкой лестницы вниз и, пришаркивая чунями, бежит по двору к своему стартовому пункту у рынка.
“Пам-па-пам. Предприятие Рынок. Следующая остановка - предприятие стекольный завод”, - готовится объявлять остановки добровольный кондуктор Славик.
Тут, у рынка, всегда много народа. Но сколько бы его ни было, Славика в нашем городе непременно пропускают в автобус вне очереди. И кто-нибудь, может, я, поглядывает, когда он затрубит? Когда поднесёт к губам детскую дудочку?
Ещё скажу: что ни год, всё больше болит у меня душа за этого беззащитного взрослого мальчика Славика.
Храни его Господь!